...надо делать революцию. Революция всё спишет (Ауренга)
Вот и кончился мой больничный. Даже обидно. Мало как-то получилось. На работу не хочется. Впрочем, кое-что наработать я дома всё же успела 
Так что новая глава - для всех, кто это читает 
Название: Я вспомню. Или нет…
Автор: lisunya
Бета: по-прежнему нету
Пейринг: пока нет
Рейтинг: NC-17 (ну вот и добралась я до него)
Жанр: ангст, hurt/comfort
Размер: не знаю пока
Статус: в процессе
Предупреждения: возможен вынужденный ООС героев (по медицинским показаниям), упоминаются действия сексуального характера, совершенные против воли одной из сторон
Саммари: «Да будет вам дано помнить – откуда вы идете. Видеть – куда вы идете. И знать – когда остановиться, дабы не зайти слишком далеко» (ирландская пословица).
читать дальшеСвет появляется по частям. Чуть. Чуть-чуть. Еще немного. Светло. Комната. Голоса. Тоже по частям. Слово. Еще чуть-чуть. Часть другого голоса. Еще слова. Понимание.
Комната не «своя». Голоса не «свои». Говорят… понятно – но не всё.
– Слушай, Джейк, ты наш альфа, конечно. Но иногда ты немного того… немного не прав. Вот хотя бы сейчас. Ведь сразу видно, что этот оборвыш, он немного того… не при себе. Вот пусть он будет и не при нас.
Голос мягкий. Невзрослый. Неуверенный. Не страшно.
– Кончай мямлить, Дэйв. Просто мы против, Джейк. Если ты, конечно, хочешь знать наше мнение. Ты постоянно твердишь, что хочешь. И типа расстраиваешься, когда мы молчим. Ну вот сейчас мы и говорим. Что мы против. И дело не в том, что он урод уродом, которому даже я бы не дала. К черту вопросы размножения, не о них сейчас речь. Но он же воняет, Джейк! Как ты его в руки-то брал, гадость эту? Грязный, вонючий бомж! Еще и вшивый наверняка. Или даже экземный! Или лишайный! Не то чтобы с нашим иммунитетом я боялась заразы. Но мне противно! И чего ради мне это терпеть?
Звонкий голос. Напоминает заточку. «Святой» помнит заточку. Этот голос – не помнит. Этот голос зол. Этот голос – страшно.
– Летти, Летти, полегче. Джейк наш альфа. Мы не хотим расстраивать нашего альфу. Просто мы не совсем понимаем… Понимаешь?
– Летиция, Дэвид, послушайте. Я давно за этим парнем наблюдаю. С тех пор, как услышал, что на районе появился инвалид из Ирака. Контуженый калека. Я решил присмотреться к нему. Ну, и за ним присмотреть заодно…
О, этот голос «Святой» помнит. Страшно-нестрашный голос. Наверно, все-таки страшный. Ведь он сделал со «Святым» что-то непонятное. С другой стороны – это ведь было не больно, так? Но страшно. Значит, голос все-таки страшный. Но «неболезненный». Страшно, но без боли. Ладно, уже не плохо. Не так плохо, как он боялся.
А вот голоса «Летти» он боится. Особенно сейчас, когда он такой громкий:
– Перестань корчить из себя идиота, Джейк Холланд! И давить тут на жалость! Он такой же иракский контуженый, как я королева выпускного бала! Рядовой из Ирака, да прям! Вот эта-то бледная немочь? Где иракский загар? Где армейская мускулатура? Я-то как раз бывала в Ираке. Уж я-то знаю, как выглядят наши после иракской мясорубки! А вот это обычный уличный шизик!
– То есть для тебя покалеченный и выброшенный на улицу ребенок – это обычно? Предлагаешь мне вернуть его назад? – Страшный «неболезненный» голос звучит тихо. «Святой» его почти не слышит. Но от этого он теперь еще страшнее.
– Джейк, я… Черт!
– Что это за географическая дискриминация такая, а? Если не в Ираке покалечили, значит, не больно? Так, Летти? То, что делали с нашим Брэдли афганские «духи» – это, значит, не больно? Дэйв, а когда тебя порезал уличный грабитель, когда я нашел тебя по запаху крови в той подворотне – тебе же было не больно, правда? Ты ж даже не орал уже, когда я тебя нашел. И мы оба знаем, что до больницы я бы тебя не довез, нет. Но это неважно, это ж не в Ираке было, так? В Ираке особые законы физики, там у людей другая анатомия. Там им больно. А здесь – нет. Здесь у них всё сразу проходит. Здесь же у нас «благословенная Америка»! Здесь все довольны и счастливы!
– Дже-е-ейк. Ну, ты того… полегче с нею…
– Я просто хотел напомнить… Дэйв, Летти… Мы все время твердим, что оборотни – это наполовину волки. Потому что с большим удовольствием пользуемся силой и способностями своих волков, их регенерацией, чутьем и до фига чем еще… И слишком часто забываем, что оборотни – это еще и наполовину люди. Которым не худо было бы время от времени пользоваться своей душой. Быть человечнее. Быть… Черт!
Тишина. Только чье-то дыхание. Нет, даже несколько. Одно тяжелое. Другое – с болью. Настороженное, через раз – это самого «Святого». Должно быть еще одно, так? Этого, как его… Дэйва. Но этого дыхания не слышно. И самих их не видно. Дверь из комнаты приоткрыта, но через нее никого не видно.
Раз ничего не видно там – значит, нужно посмотреть здесь. Пока голоса не отвлекают. Да, надо посмотреть здесь. А потом, наверно, все-таки придется посмотреть там, за дверью. Но пока здесь! А потом… там… может, и не придется, а?
Здесь комната. «Чужая». Много света. Потому что «окна». Много места, чтобы ходить. Есть место, чтобы лежать. «Святой» и лежит на этом самом месте. Оно мягкое. Мягче, чем его место у «своих». И света здесь больше. У «своих» есть «лам-пы». Слепящее мигающее слово, которое гудит. С этим словом в компании идет еще одно – «мош-ка». Здесь нет ламп. Здесь свет – потому что «окна». А ночью здесь, наверно, темно. Зато здесь еще есть «стул». И еще один. И еще. Компания стульев, вот. Итак, комната большая, чужая, со светом и стульями. Нестрашная, в принципе, комната. Больше слов для этой комнаты «Святой» не помнит. Да и зачем комнате много слов? Она ж не разговаривает, ей все равно.
Те, за дверью, кстати, тоже больше не говорят. Даже дыхания затихли. Может, там уже и нет никого? Может, они ушли? Тогда и «Святой» сейчас уйдет. На всякий случай он постарается уходить потише. Но с этим проблем быть не должно: «свои» приучили его быть тихим. Чем ты тише – тем меньше боли и страха.
«Святой» осторожно сползает с места, на котором лежал, и прям так, ползком, медленно движется к двери. Он будет тихим-тихим, честно-честно. Сначала выглянет… но там же наверняка уже нет никого… так что бояться надо, конечно… он всегда боится… но можно бояться чуток поменьше. Да, поменьше. Это было бы хорошо.
До двери остается еще пару раз вытянуть руку… не то, чтобы «Святой» собирался к ней тянуться… просто он так определяет, что уже немного осталось – и тут его отвлекает незнакомый звук.
Это открывается окно. Какой-то «чужой» открывает окно. И через окно заходит в комнату.
«Святой» впервые видит, чтобы в комнату заходили так. Обычно входят через двери. Ну, «двери» – это же как раз то, через что входят в комнату. А потом выходят из нее. Это «Святой» точно знает. Он это сам понял! Не такой он дурак… но сейчас не об этом. Сейчас о том, что в комнату, оказывается, можно входить через окно. Или это такая «дверь»? Которая просто выглядит как «окно»? Нет, это сложно. Для «Святого» это очень сложно. А когда «очень сложно» – у него болит голова больше чем обычно. Значит, не думать об этом. Это окно. И в него вошел «чужой».
«Святой» смотрит на «чужого» – и вдруг понимает, что не боится. Опасается. Но это уже настолько привычное чувство, как зуд от шрамов, что и внимания-то обращать не стоит. А вот страха нет. Наверно, потому что «чужой» не пытается ничего ему сделать. Просто стоит. Просто смотрит. И делает это не страшно. Без злости. Без ухмылки. Без того огонька в глазах, который появлялся у «своих» перед приемом не-еды.
А, может, дело в том, что он зашел через окно. «Святой» не видит в этом ничего плохого. Страшного. Или болезненного. Если подумать – от этого болит голова, но иногда «Святой» все-таки пробует это делать – то через окно… это даже хорошо. Все, кто причиняли ему боль и страх, всегда входили через двери. А этот вошел через окно. Может, этот будет… другим? Зайти в окно… «Святой» не помнит, нет, он ничего не помнит… но внутри него появляется какое-то тепло… хорошее такое… неболезненное… В окно заходят хорошие люди, неожиданно для самого себя решает вдруг он.
И губы невольно кривятся в какую-то гримасу. И изо рта вырывается:
– Пррриве-е-ет.
Дверь резко распахивается до конца. «Святой» испуганно шарахается в сторону.
– Слушайте, оно разговаривать умеет! Ну, то есть он. Я имел в виду «он», Джейк. Брэд, ты разговорил нашего шизика! Слушай, Летти, может, он не совсем того… Может, еще можно чё сделать…
– Умолкни, Дэйв. У меня от твоих воплей уже голова болит, – просит «оконный чужой».
Именно просит. Спокойно. Не зло. Не страшно. И «Святой» инстинктивно отползает в его сторону. Там безопасней. К тому же через двери не уйти – там сейчас сразу один, один и еще один «чужой». А у окна «чужой» только один. И в окно, оказывается, можно входить. Значит, можно и выходить. «Святой» соображает. Он не такой дурак. Он дурак другой.
Но сначала надо как следует рассмотреть «чужих». Иногда по ним видно, чего они хотят от «Святого». Некоторым достаточно, когда он боится. Они ухмыляются, толкают – но потом просто уходят. Это почти совсем не больно. Другие хотят накормить его не-едой. «Святой» и это различать уже научился. Потому что не-еда – это особый вид боли и страха. Когда болит голова – ее можно пощупать. Когда боишься собаки – собаку тоже можно пощупать. Не дай Бог, конечно, ему ее щупать! Но можно ведь, правда? И собака – страшная. Очень. Это без вопросов. А не-еда… Рот от нее почти не болит. И то, чем его кормят – это совсем не собака, даже не близко. Такое и у него самого есть. Он это каждый раз видит, когда идет в сортир. Но это чувствуется как что-то очень-очень нехорошее. «Святой» может чувствовать. Это объяснять он не умеет. А чувствовать умеет и может. Он умеет и может чувствовать даже то, для чего не помнит слов.
«Святой» встряхивается и отползает к окну еще чуть-чуть. Зря он вспоминал не-еду. Страшный неболезненный голос ведь хотел, чтобы он не боялся – а теперь ему снова страшно. Надо подумать о чем-то другом. Например, рассмотреть «чужих». Это вытолкает лишние мысли из головы. Может, на этот раз он даже запомнит, как выглядит тот, у кого страшный неболезненный голос. В прошлый раз не запомнил. С ним такое бывает, когда он боится. Он не запоминает где был и с кем. Сейчас где был – он запомнил. Но вместо того «чужого» – только его голос и тень собаки, большой и страшной.
Теперь он может смотреть. И запоминать. Теперь у него получается.
Страшный неболезненный голос – это наверняка тот, кто постарше. Большой. Очень-очень большой. Во всем. «Святой» не может объяснить, но само то, что он сейчас в комнате – уже очень много. Больше, чем «Святому» хотелось бы. А еще он самый старший здесь. И… да! У него тоже есть «шрамы»! Не такие, как у «Святого». Почти незаметные. Почти… красивые, что ли? «Святой» не знает, почему он так думает. Но шрамы и этот с голосом – им хорошо вместе. Нет-нет, плохой «Святой»! Нельзя так думать! Шрамы – это боль и зуд. Это плохо. Никому не хорошо – когда он со шрамами. Не думать так! Думать о другом.
Другой – моложе «своих». «Свои» сказали бы: да он же мелочь! «Свои» сказали бы: фигня вопрос! «Святой» ответил бы «своим», что те, кто с первого взгляда нестрашен – могут оказаться страшнее всего. И больнее всего. И лучше таких не трогать. Другой весь мятый, в нем всё торчит: волосы, одежда, локти по сторонам… Он весь такой тонкий… И острый. Кажется, об его коленки можно пораниться. Во всяком случае «Святой» ни за что не решился бы задевать их специально. Или даже не специально. И волосы этого молодого тоже торчат острыми кусками. И взгляд… какой-то острый.
Еще есть «заточка». Это определенно «она». «Заточка» ведь женского рода? И вот эти вот… ну… «сиськи», вот! Они ведь только у телок. И волосы длинные. Темные. Как коридор без лампочки. Ночью. Страшной ночью, когда жутко болит голова. И глаза как волосы. И когда смотришь в них – тоже болит голова. А «Святой» больше всего не любит, когда у него болит именно голова. И он без всяких мыслей – на голых ощущениях или как там оно зовется – шарахается назад. Подальше от «заточки» и боли.
Поближе к «оконному» «чужому».
– Блин, что вы тут делали с бедным пацаном, что он кидается от вас к первому встречному?
– Да я только придушил его слегка. По-другому было никак: он в руки совсем не давался. Но я уже все синяки зализал!
– Зализал?! Фу, Джейк! Тебе сколько лет, что ты до сих пор всякую дрянь с земли – и с землей – в рот тащишь?
– Кстати, да, Джейк. Лучше б вместо этого ты его помыл. И, пожалуй, накормил. Даже без оборотнечьего слуха слышно, как у него желудок урчит. Дэйв, закажи-ка пиццу. А лучше десяток, я тоже голодный.
Пицца. Это слово «Святой» знает. Голодный. Это слово «Святой» чувствует. Для этих слов есть другое слово – «еда». И после нее как раз может быть не-еда. Но это всегда потом. Сначала – еда. «Чужие» собираются есть. Может, они отвлекутся на еду достаточно, чтобы «Святой» ушел? Ну, или хотя бы оставят ему… часть от еды… хоть небольшую часть… Потому что он тоже голодный.
Отвлекаются «Заточка» и «Молодой». «Оконный» выходит куда-то. На этот раз через двери. «Большой» присаживается на корточки. Заглядывает в глаза. Что-то ищет там, словно в карманах шарит. «Свои» так шарят по нему, когда забирают с угла. Проверяют не оставил ли он себе бумажки. Или монетки. Или просто прикалываются. «Прикалываться» – это тычки и швыряние из стороны в сторону. Из рук в руки. И руками по коже. По одежде. Под одеждой. «Прикалываться» – больше страшно, чем больно. Это когда «своим» смешно. А «Святому» как раз совсем нет. «Святой» не хочет, чтобы «Большой» прикалывался над ним. Потому что он намного больше «своих». Значит, от него будет намного больнее. А это уже намного страшнее. Вот прямо сейчас.
Но «Большой» ничего не делает. Только смотрит. И только в глаза. Не шарит по телу. Не смотрит на шрамы. Смотрит только в глаза. И первым отводит взгляд. Это не первый раз, когда от «Святого» кто-то первым отводит взгляд. С «чужими» всегда так. Это только «свои» смотрят до упора. Выдавливая из «Святого» взглядом всё – кроме страха и боли. «Чужие» первыми отводят взгляд. «Святой» никогда не задумывается почему так. Ведь от думать болит голова. А у него итак слишком часто болит голова от «своих». Не хватало, чтоб еще и от «чужих» болела.
«Большой» отводит взгляд и подымается. Отворачивается. И машет «Святому» рукой в сторону двери.
– Пойдем. Тебя и впрямь надо отмыть. А то моя стая и взаправду взбунтуется.
Конечно, «Святой» никуда не идет. Единственное, куда он согласен пойти, это подальше от «чужих». Подальше – а не вместе с ними. Поэтому «Святой» просто отползает к окну. Благодаря «Оконному» «чужому» он уже знает, что через него можно входить. И даже сам додумался, что через него можно выходить. И сейчас он отползает к окну…
А когда уже наполовину вываливается из него – сзади его хватает «Большой». И, пожалуй, это даже хорошо. Потому что окно… ну, это, оказывается, высоко. Так высоко – что он даже открывает для себя новый вид страха. И, наверно, открыл бы для себя новый вид боли – не успей схватить его «Большой».
– Э-э-э-э, малыш! Ты куда? Ты чего это удумал? У нас ванная не тут. И умываться мы будем водой, кровью умываться не надо.
«Большой» говорит слишком быстро. «Святой» его почти не понимает. Зато понимает, что в окно ему точно не надо. Видно, «Оконный» – какой-то особенный, раз умеет ходить через окна. А «Святой»… ну, он просто не как все. Он просто как… никто. Это не делает его особенным. Значит он, в отличие от «Оконного», не может ходить через окна.
И от этого почему-то очень грустно.
Не больно и не страшно. Но как-то… паршиво… Так паршиво, что когда «Большой» ставит его под душ («Святой» знает, что такое «душ», он не такой дурак) – вода бежит не только по телу. «Святой» чувствует… он умеет чувствовать! Чувствует, что вода бежит и где-то внутри. Где-то внутри у него тоже душ. От которого очень паршиво.
Хуже, чем от мокрой одежды. И чужих рук на коже.
После душа всё становится… лучше. «Святой» знает это слово. Просто сейчас даже само оно становится лучше.
После душа – еда. И, оказывается, пицца – это намного вкуснее, чем коробка от нее с прилипшими ко дну кусочками. А еще он теперь знает новое слово – «мо-ло-ко». Уммм, хорошее слово. И живот от него меньше болит. И на вкус… На вкус это хорошо. Это тоже хорошо. У «Святого» здесь и сейчас как-то подозрительно много хорошего. Столько – что от мысли об этом даже как-то становится хуже. Но хуже – это уже привычней. И это снова лучше.
Вот только «хуже» и «лучше» слишком быстро сменяют друг друга. «Святой» толком не успевает распробовать ни того, ни другого. Слишком быстро. И от этого – слишком больно.
У него опять болит голова. Это самая больная его боль. Самая страшная. Самая-самая…
«Святой» зажмуривается, пытаясь не дать свету заползти к нему в голову. Потому что от света – когда болит голова – становится еще больнее.
Он и сам ползет. Ползет к стене. На ощупь. Потихоньку. Не слушая, что там кричат ему «чужие». А, может, и не кричат… Может, всего лишь шепчут… Но для него сейчас даже шепот – что крик. Это крик его боли. У него в голове. Это…
Стена.
Он дополз. Он смог. Он рядом.
Он бьется о стену со всей оставшейся силы.
Это тоже больно. Но это уже другая боль. А любая другая боль – лучше чем боль в голове. Потому что боль в голове – это самая больная его боль. Самая страшная. Самая-самая… Любая другая лучше, чем боль в голове. Боль, которая снаружи – лучше чем боль, которая внутри. Поэтому «Святой» пытается выбить из себя боль. Выманить ее наружу. И согнать ее прочь. Он хочет, чтоб было…
…небольно.
«Святой» даже глаза открывает. Впускает в них свет. И взгляд «Большого».
Тот смотрит прямо в него. Прямо куда-то внутрь. Наверно, он смотрит прямо на его боль. И под этим взглядом боль отступает.
Переползает к «Большому» черными шнурками по его рукам. Которыми он держит «Святого» за голову. По бокам. Касаясь ушей. И немножечко рта. Совсем не страшно держит. И от этого даже не больно. От этого даже – всё небольнее.
– Джейк…
– Позвони Хэймонду, Летти. Брэд, бензин остался? Тогда к ужину не ждите…
Странное место. Растения всякие прямо внутри, ну, в комнатах, а не на улице. И какое-то мягкое все. И чистое. Очень-очень чистое. «Святому» даже хочется еще раз вымыть руки. Или, может даже, залезть под душ. Вот прям в одежду, чтоб и ее помыть заодно.
И чтобы уйти отсюда.
«Святому» не нравится здесь. Здесь светло и чисто, и мягко… И эти… ну как их… «цветы»! Но «Святому» не нравится здесь. Здесь всё выглядит и пахнет приятно, но ощущается – как страх и боль. Пока что чужие. Но ведь в любой момент они могут стать и его?
Он хочет уйти.
– Слушай, потерпи, а? Я чую, что тебе тут не нравится. Но Хэймонд – он мой друг. И еще он доктор. Ты не знаешь, что такое доктор, да? Это человек, который может тебе помочь. Ну, я надеюсь на это. Он сделает пару анализов и скажет, как тебе лучше помочь. Это не больно, малыш. Вот увидишь.
«Святой» не хочет ничего тут видеть. «Святой» хочет только, чтоб было без страха и боли – а тут они чувствуются везде. Он тоже чует такие вещи.
И от вышедшего к ним мужичонки он никакой помощи не ждет. Он слишком долго «бомбил» на углу… и он совсем не такой дурак… он научился распознавать такие вещи… кто кинет бумажку – а кто пройдет мимо. Конечно, «Святому» и от бумажек было мало толку: так и так те бумажки все равно доставались «своим». И сколько б их не было – «свои» все равно были недовольны. Чуть больше. Чуть меньше. Но всегда. То есть чуть больше или чуть меньше боли и страха – но всегда.
Этот точно прошел бы мимо. Такие не помогают. А если и помогают, то, верно, каким-то другим, неизвестным «Святому» способом. Который, похоже, ему как раз предстоит узнать.
– Иди с доктором, малыш. Ну, не упирайся так. Ну! Ну что ты… Ладно-ладно, я пойду с вами. Иду, уже иду, видишь? Эт ненадолго. И совсем не больно. Вот точно тебе говорю. – И шепотом в сторону: – Эй, Хэймонд, а можно его как-то усыпить на время?
Все эти гудящие мерцающие машинки – это новый вид страха. «Святой» открыл его для себя сегодня. Новый вид страха без боли. Когда скулишь и лезешь к «Большому» Джейку на руки – а тебя пихают прямо в эти машинки, вот прямо в их нутро! Оно жуткое! Оно гудит. И издает другие непонятные звуки. И пусть от этого не больно, но «Святой» уверен, что это только пока.
Значит, ему надо уйти отсюда. Просто необходимо. Вот прямо сейчас!
– Всё-всё-всё! Уже всё, малыш! Уже всё. Успокойся. – Джейк кутает его в свою куртку. Неуверенно, неумело как-то одной рукой гладит по ежику волос, второй вжимая в себя посильнее. – Мы на улице подождем результаты. Да, малыш? Сейчас выйдем, воздухом подышим… Всё-всё-всё…
Воздух холодный. Под курткой теплее. И вообще: «Большой», который Джейк, нравится «Святому» всё больше. По крайней мере пока. Пока от него ничего не болит. Даже наоборот – как раз от него перестала болеть голова. Какой полезный «чужой»! Жаль, что нельзя забрать его к «своим»… «Святой» и спал бы с ним. Он уверен, что с ним-то как раз он смог бы заснуть. И никакая боль в голове не будила бы его по ночам.
– Джейк!
Снова этот… Хэймонд. На этот раз с бумажками. Только большими и белыми. Пожалуй, такие бумажки не понравились бы «своим». Ну, значит, и «Святому» они не нравятся. Значит, он на них и смотреть не будет. Постоит у Джейка за спиной. Прикасаться к нему не рискнет, конечно. Просто погреется. Джейк – как мусорный бак. Большой такой мусорный бак, в котором развели огонь. Возле таких приятно греться. Когда «свои» не против…
– Что скажешь, Хэйм?
– Хорошего – ничего. Кого-то твой пацан сильно разозлил. Потому что судя по травмам его очень хотели прибить. И у них почти получилось. Только вот потом… То ли они передумали в последний момент, то ли пацан просто попал в другие руки… В любом случае, тот, кто его лечил – он его спас, конечно. Вот только не вылечил ни хрена. Уж прости, что я так выражаюсь.
– Ты просто не слышал, как выражаюсь я, если меня завести.
– Я просто… Когда вижу такую топорную работу, просто сдержаться не могу! Ну, не умеешь – не берись! Хотя… Если б он не взялся, был бы твой пацан сейчас стопроцентно мертвый.
– Ему можно помочь? Убрать эти… ну, последствия…
– Нет, Джейк. Даже если бы у тебя были деньги на такие операции, а их тут не одна понадобиться… Мозг – очень хрупкий орган. Его легко повредить, а вот исправить – не то чтобы сложно… Основная сложность в том, что иногда этого сделать просто нельзя. Его мозг поврежден, Джейк. И последствия стали уже необратимыми. С твоего позволения я опущу весь хитроумный анамнез со всеми мудреными медицинскими терминами и скажу по-простому: он умирает. Он изначально получил слишком сложную травму. А отсутствие посттравматической терапии только усугубило процесс. Головные боли и деменция… ну, то есть снижение интеллектуальных способностей – всё это будет только прогрессировать. И даже серия операций… даже если эти операции будут успешными… Это максимум остановит процесс, но не повернет его вспять.
– А… укус?
– Джейк…
– Есть шанс, что мозг регенерирует?
– Джейк.
– Хоть какой-нибудь шанс?
– Джейк! Послушай! Теоретически – да. Но давай подумаем и о практической стороне. Даже если всё пойдет по «волчьему» сценарию – это, во-первых, не вернет ему память. Это исключено. Скорее наоборот – лишит его воспоминаний навсегда. Сейчас его воспоминания заперты внутри поврежденных клеток мозга. Это как крушение поезда, когда жертвы оказываются заперты в сплющенных искореженных вагонах. И доставать их оттуда с помощью резака – в нашем случае не вариант. Но если ты его укусишь и регенерация сработает – тело просто заменит старые, поврежденные, клетки новыми. И никаких воспоминаний внутри этих клеток, ясное дело, не будет. Как врач, тем более не психологического профиля, я сказал бы: ну и хрен с ними, с воспоминаниями этими. Если пациенту нужно ампутировать конечность, чтобы выжило всё остальное тело – сестра, готовьте операционную. Но в данном случае речь идет об оборотне. Без якоря. И с большой долей вероятности – этот якорь никогда не заиметь. Он и так не в себе, а ты еще хочешь засунуть внутрь него зверя. Дать ему силу – но не дать контроля. Потому что есть вероятность, Джейк, что даже регенерировав как оборотень, он так и не восстановит свои умственные способности. В этом случае мы получим олигофрена с силой и способностями оборотня. Который может что-нибудь сломать – чью-нибудь шею, например – не со зла, а совершенно случайно. Просто потому что он не понимает всю степень свой силы. И всю степень ответственности за нее. В лучшем случае, тебе придется воспитывать его, как детеныша, образно выражаясь, с нуля. Вот только у маленьких оборотней есть несколько лет в запасе перед первым полным превращением. Они сначала все-таки успевают научиться говорить и думать. А уж только потом из них начинают полноценно вылезать клыки и шерсть. А в этом случае тебе придется успеть обучить его за пару недель. А это нереально, даже будь он чертовым гением! И я еще раз повторю, что гораздо вероятней мы получим олигофрена… Джейк, оно того не стоит. Мне жаль пацана, но как врач я хочу тебе напомнить, что иногда риск от операции превышает прогнозируемый результат. И в этом случае ни один порядочный хирург не возьмется за такую операцию. Если, конечно, ему дорога его совесть. Ну, и лицензия.
– Вот поэтому-то, Хэйм, у нас теневая медицина и процветает.
– Джейк…
– Извини, мне пора. И спасибо… спасибо тебе за всё. Я… В общем, пока.
– Просто есть безнадежные больные. Ты ж воевал, ты помнишь…
– Нам правда пора.
– Джейк…
– Я позвоню. Ну, ты понял. Пока, Хэйм.
«Большой» тащит «Святого» в машину. Буквально швыряет внутрь. Противный визг. Удар в плечо, когда «Святого» швыряет вбок на повороте. Слившаяся в сплошную полосу дорога. И тяжелое дыхание «чужого». Оно успокаивается по чуть-чуть.
И останавливаются они уже спокойно.
Берег. «Святой» знает что такое «берег». Он даже помнит, что это такое. К «берегу» приходят «баржи». Это то, что перевозит «груз» для «своих». И однажды привезло им «Святого». Больше «Святой» на берегу никогда не был. Но иногда по ночам ему снится плеск воды. И иногда в его «иногда» – от этого звука становится легче. Меньше болит голова. Меньше страха внутри. Как-то больше… спокойствия… облегчения, пожалуй…
– Наверно, Хэйм прав, малыш.
«Святой» вздрагивает: он пытался расслышать плеск, и совсем забыл, что рядом «Большой». Голос «Большого» совсем не похож на плеск. Потому что от него не становится легче. Или спокойнее. Впрочем, и хуже не становится тоже. Просто голос. Лучше, чем у «Хэйма». «Хэйма» «Святой» почти не понимал. «Большой» говорит медленней. Четче. Понятней.
– Да, наверное, прав. Он врач, специалист. Ему виднее. Я тоже много чего повидал. Особенно на войне. Я был на войне, малыш. И Брэдли был. И наша малышка Летти тоже. И даже Дэвид. Ему еще и двадцати нет, а в уличных войнах он уже ветеран. У всех у нас были разные войны: Вьетнам, Афган, Ирак… И улицы Большого Лос-Анджелеса, конечно. Мы все ветераны. У Летти самые свежие раны. Ее воспоминания о «безнадежных больных» самые… не померкшие. Поэтому-то она и восприняла тебя в штыки. Ты не обижайся на нее. Просто она не хочет, отказывается привязываться – потому что еще не успела забыть, что «безнадежные больные»… безнадежны… Врачи таких даже не лечат. Не тратят на них силы и медикаменты. Врачи занимаются теми, кому могут помочь. – «Большой» поворачивается к «Святому», и когда их глаза встречаются, «Святому» на один момент кажется, что они вспыхнули красным. Как отгорающая бумага в мусорном баке. – А вот я всегда занимался теми, кому не могут помочь врачи. С самого начала. Мой отряд был моей стаей. Но я потерял почти всех в тех чертовых джунглях. Наших калифорнийских ребят вообще тогда больше всех полегло в тех чертовых джунглях. А, вернувшись, узнал, что потерял и семью. Проклятые гукигуки [прим. авт.: гук – разговорное слово, означающее «грязь, дорожное месиво, вязкая жидкость или еда; месиво, размазня»; (презрительно) «болван; деревенщина»; «поддонок» – пренебрежительное прозвище азиатов в американском военном жаргоне с середины XX века, во время войны во Вьетнаме в 1960-х годах это слово получило распространение среди американских солдат по отношению к любым азиатам]! Проклятые охотники! – «Большой» снова тяжело задышал. «Святой» чувствовал, как тот выдыхает из себя злобу. А еще боль. Много боли. Он выдохнул ее всю, и уже спокойно продолжил: – А через несколько лет пришел я однажды навестить товарища в ветеранский госпиталь, и наткнулся на Брэдли, его только привезли тогда. Уже из Афганистана тогда везли… И в общем вот так он у меня и появился. У меня была до него бета… Ты не поймешь сейчас, кто это такой. Ну и ладно. Просто сын моего товарища. Другого боевого товарища, не того, которого я навещал… Да ладно, не важно. Просто потом появился Брэд. И, знаешь, укус ему помог. И Дэйву, и Летти. Но это тоже сейчас не важно. Важно, что тогда я знал, что он поможет… А сейчас…
В голосе Джейка – боль и страх. Немного не те, что у «Святого». Но, в принципе, боль и страх, они хоть и разные всегда – но всегда одинаковые.
Боль и страх «Большого» очень сильные сейчас. «Святому» кажется, что они, пожалуй, такие же сильные – как боль в его голове и страх перед нею. «Святой» не знает этого наверняка – но он так чувствует. Он умеет чувствовать. И он хотел бы сказать это «Большому»… Хотел бы вспомнить нужные слова… Чтобы выманить боль «Большого». Как тот выманил боль из его головы. Он бы хотел… Даже если бы она перешла к нему. Этого «Святой» не боится. «Святой» привык к боли. И к страху. И к тому, что со своими болью и страхом он всегда один на один. Верней, он один – а болей и страхов много. А «Большой»… с его шрамами… с его голосом… с теплой курткой… и горящим баком внутри… и такими неболезненными руками… «Святой» хотел бы сделать для этого Джейка что-то хорошее. Сам он немного хорошего в жизни видел, поэтому толком не знает, каким оно должно быть. Знает только, что от этого точно не больно и не страшно. Как тогда, когда «Большой» держал «Святого» за голову, и ему становилось всё небольнее.
И он вдруг решается. Тянет руки к лицу «чужого», но хорошего Джейка. Прикасается осторожно – чтобы было не больно… и не отводит взгляда – чтобы было не страшно… И медленно двигает рукой вверх и вниз.
Ласка.
Он вспомнил новое слово. Он его раньше не знал… или знал только раньше… не важно! Благодаря Джейку – он будет звать его только Джейком, по имени, как Джоджо – у него теперь есть новое слово.
И новое чувство. Когда Джейк также кладет руку на его лицо. И также двигает ею. И от этого не больно, не страшно – а тепло и приятно. Это «ласка». Это что-то хорошее. Очень-очень хорошее. Это – то, что он сам, без страха и боли, вопреки всем страхам и болям, что были у него до этого момента, сам дал Джейку. И получил это в ответ.
Это ласка. Это хорошо. Это правильно. Без боли и страха – это очень, очень-очень редко. Но, оказывается, очень-очень правильно. Хорошо, когда нет боли. А, значит, не нужен и страх.
Он пытается сказать это Джейку. Потому что «Святому» очень важно сказать это. Найти для этого слова. Вспомнить их. И не забывать. Он уверен, что с этими словами, с этим чувством ему будет легче – забывать боль и страх. Может, они даже больше не вернуться… Может…
БОЛЬНО!!!
Джейк впивается куда-то в шею. Прокусывая до крови. Сжимая руками до боли. Рыча что-то – до страха.
Больно.
Страшно.
И больше всего – обидно…
Он знал, с самого начала чувствовал, что боль и страх от этого «чужого» будут самыми большими, больше, чем когда-либо от «своих». Но он никогда не думал, что они будут еще и самыми обидными. До полной черноты в глазах.
Так что новая глава - для всех, кто это читает Название: Я вспомню. Или нет…
Автор: lisunya
Бета: по-прежнему нету
Пейринг: пока нет
Рейтинг: NC-17 (ну вот и добралась я до него)
Жанр: ангст, hurt/comfort
Размер: не знаю пока
Статус: в процессе
Предупреждения: возможен вынужденный ООС героев (по медицинским показаниям), упоминаются действия сексуального характера, совершенные против воли одной из сторон
Саммари: «Да будет вам дано помнить – откуда вы идете. Видеть – куда вы идете. И знать – когда остановиться, дабы не зайти слишком далеко» (ирландская пословица).
читать дальшеСвет появляется по частям. Чуть. Чуть-чуть. Еще немного. Светло. Комната. Голоса. Тоже по частям. Слово. Еще чуть-чуть. Часть другого голоса. Еще слова. Понимание.
Комната не «своя». Голоса не «свои». Говорят… понятно – но не всё.
– Слушай, Джейк, ты наш альфа, конечно. Но иногда ты немного того… немного не прав. Вот хотя бы сейчас. Ведь сразу видно, что этот оборвыш, он немного того… не при себе. Вот пусть он будет и не при нас.
Голос мягкий. Невзрослый. Неуверенный. Не страшно.
– Кончай мямлить, Дэйв. Просто мы против, Джейк. Если ты, конечно, хочешь знать наше мнение. Ты постоянно твердишь, что хочешь. И типа расстраиваешься, когда мы молчим. Ну вот сейчас мы и говорим. Что мы против. И дело не в том, что он урод уродом, которому даже я бы не дала. К черту вопросы размножения, не о них сейчас речь. Но он же воняет, Джейк! Как ты его в руки-то брал, гадость эту? Грязный, вонючий бомж! Еще и вшивый наверняка. Или даже экземный! Или лишайный! Не то чтобы с нашим иммунитетом я боялась заразы. Но мне противно! И чего ради мне это терпеть?
Звонкий голос. Напоминает заточку. «Святой» помнит заточку. Этот голос – не помнит. Этот голос зол. Этот голос – страшно.
– Летти, Летти, полегче. Джейк наш альфа. Мы не хотим расстраивать нашего альфу. Просто мы не совсем понимаем… Понимаешь?
– Летиция, Дэвид, послушайте. Я давно за этим парнем наблюдаю. С тех пор, как услышал, что на районе появился инвалид из Ирака. Контуженый калека. Я решил присмотреться к нему. Ну, и за ним присмотреть заодно…
О, этот голос «Святой» помнит. Страшно-нестрашный голос. Наверно, все-таки страшный. Ведь он сделал со «Святым» что-то непонятное. С другой стороны – это ведь было не больно, так? Но страшно. Значит, голос все-таки страшный. Но «неболезненный». Страшно, но без боли. Ладно, уже не плохо. Не так плохо, как он боялся.
А вот голоса «Летти» он боится. Особенно сейчас, когда он такой громкий:
– Перестань корчить из себя идиота, Джейк Холланд! И давить тут на жалость! Он такой же иракский контуженый, как я королева выпускного бала! Рядовой из Ирака, да прям! Вот эта-то бледная немочь? Где иракский загар? Где армейская мускулатура? Я-то как раз бывала в Ираке. Уж я-то знаю, как выглядят наши после иракской мясорубки! А вот это обычный уличный шизик!
– То есть для тебя покалеченный и выброшенный на улицу ребенок – это обычно? Предлагаешь мне вернуть его назад? – Страшный «неболезненный» голос звучит тихо. «Святой» его почти не слышит. Но от этого он теперь еще страшнее.
– Джейк, я… Черт!
– Что это за географическая дискриминация такая, а? Если не в Ираке покалечили, значит, не больно? Так, Летти? То, что делали с нашим Брэдли афганские «духи» – это, значит, не больно? Дэйв, а когда тебя порезал уличный грабитель, когда я нашел тебя по запаху крови в той подворотне – тебе же было не больно, правда? Ты ж даже не орал уже, когда я тебя нашел. И мы оба знаем, что до больницы я бы тебя не довез, нет. Но это неважно, это ж не в Ираке было, так? В Ираке особые законы физики, там у людей другая анатомия. Там им больно. А здесь – нет. Здесь у них всё сразу проходит. Здесь же у нас «благословенная Америка»! Здесь все довольны и счастливы!
– Дже-е-ейк. Ну, ты того… полегче с нею…
– Я просто хотел напомнить… Дэйв, Летти… Мы все время твердим, что оборотни – это наполовину волки. Потому что с большим удовольствием пользуемся силой и способностями своих волков, их регенерацией, чутьем и до фига чем еще… И слишком часто забываем, что оборотни – это еще и наполовину люди. Которым не худо было бы время от времени пользоваться своей душой. Быть человечнее. Быть… Черт!
Тишина. Только чье-то дыхание. Нет, даже несколько. Одно тяжелое. Другое – с болью. Настороженное, через раз – это самого «Святого». Должно быть еще одно, так? Этого, как его… Дэйва. Но этого дыхания не слышно. И самих их не видно. Дверь из комнаты приоткрыта, но через нее никого не видно.
Раз ничего не видно там – значит, нужно посмотреть здесь. Пока голоса не отвлекают. Да, надо посмотреть здесь. А потом, наверно, все-таки придется посмотреть там, за дверью. Но пока здесь! А потом… там… может, и не придется, а?
Здесь комната. «Чужая». Много света. Потому что «окна». Много места, чтобы ходить. Есть место, чтобы лежать. «Святой» и лежит на этом самом месте. Оно мягкое. Мягче, чем его место у «своих». И света здесь больше. У «своих» есть «лам-пы». Слепящее мигающее слово, которое гудит. С этим словом в компании идет еще одно – «мош-ка». Здесь нет ламп. Здесь свет – потому что «окна». А ночью здесь, наверно, темно. Зато здесь еще есть «стул». И еще один. И еще. Компания стульев, вот. Итак, комната большая, чужая, со светом и стульями. Нестрашная, в принципе, комната. Больше слов для этой комнаты «Святой» не помнит. Да и зачем комнате много слов? Она ж не разговаривает, ей все равно.
Те, за дверью, кстати, тоже больше не говорят. Даже дыхания затихли. Может, там уже и нет никого? Может, они ушли? Тогда и «Святой» сейчас уйдет. На всякий случай он постарается уходить потише. Но с этим проблем быть не должно: «свои» приучили его быть тихим. Чем ты тише – тем меньше боли и страха.
«Святой» осторожно сползает с места, на котором лежал, и прям так, ползком, медленно движется к двери. Он будет тихим-тихим, честно-честно. Сначала выглянет… но там же наверняка уже нет никого… так что бояться надо, конечно… он всегда боится… но можно бояться чуток поменьше. Да, поменьше. Это было бы хорошо.
До двери остается еще пару раз вытянуть руку… не то, чтобы «Святой» собирался к ней тянуться… просто он так определяет, что уже немного осталось – и тут его отвлекает незнакомый звук.
Это открывается окно. Какой-то «чужой» открывает окно. И через окно заходит в комнату.
«Святой» впервые видит, чтобы в комнату заходили так. Обычно входят через двери. Ну, «двери» – это же как раз то, через что входят в комнату. А потом выходят из нее. Это «Святой» точно знает. Он это сам понял! Не такой он дурак… но сейчас не об этом. Сейчас о том, что в комнату, оказывается, можно входить через окно. Или это такая «дверь»? Которая просто выглядит как «окно»? Нет, это сложно. Для «Святого» это очень сложно. А когда «очень сложно» – у него болит голова больше чем обычно. Значит, не думать об этом. Это окно. И в него вошел «чужой».
«Святой» смотрит на «чужого» – и вдруг понимает, что не боится. Опасается. Но это уже настолько привычное чувство, как зуд от шрамов, что и внимания-то обращать не стоит. А вот страха нет. Наверно, потому что «чужой» не пытается ничего ему сделать. Просто стоит. Просто смотрит. И делает это не страшно. Без злости. Без ухмылки. Без того огонька в глазах, который появлялся у «своих» перед приемом не-еды.
А, может, дело в том, что он зашел через окно. «Святой» не видит в этом ничего плохого. Страшного. Или болезненного. Если подумать – от этого болит голова, но иногда «Святой» все-таки пробует это делать – то через окно… это даже хорошо. Все, кто причиняли ему боль и страх, всегда входили через двери. А этот вошел через окно. Может, этот будет… другим? Зайти в окно… «Святой» не помнит, нет, он ничего не помнит… но внутри него появляется какое-то тепло… хорошее такое… неболезненное… В окно заходят хорошие люди, неожиданно для самого себя решает вдруг он.
И губы невольно кривятся в какую-то гримасу. И изо рта вырывается:
– Пррриве-е-ет.
Дверь резко распахивается до конца. «Святой» испуганно шарахается в сторону.
– Слушайте, оно разговаривать умеет! Ну, то есть он. Я имел в виду «он», Джейк. Брэд, ты разговорил нашего шизика! Слушай, Летти, может, он не совсем того… Может, еще можно чё сделать…
– Умолкни, Дэйв. У меня от твоих воплей уже голова болит, – просит «оконный чужой».
Именно просит. Спокойно. Не зло. Не страшно. И «Святой» инстинктивно отползает в его сторону. Там безопасней. К тому же через двери не уйти – там сейчас сразу один, один и еще один «чужой». А у окна «чужой» только один. И в окно, оказывается, можно входить. Значит, можно и выходить. «Святой» соображает. Он не такой дурак. Он дурак другой.
Но сначала надо как следует рассмотреть «чужих». Иногда по ним видно, чего они хотят от «Святого». Некоторым достаточно, когда он боится. Они ухмыляются, толкают – но потом просто уходят. Это почти совсем не больно. Другие хотят накормить его не-едой. «Святой» и это различать уже научился. Потому что не-еда – это особый вид боли и страха. Когда болит голова – ее можно пощупать. Когда боишься собаки – собаку тоже можно пощупать. Не дай Бог, конечно, ему ее щупать! Но можно ведь, правда? И собака – страшная. Очень. Это без вопросов. А не-еда… Рот от нее почти не болит. И то, чем его кормят – это совсем не собака, даже не близко. Такое и у него самого есть. Он это каждый раз видит, когда идет в сортир. Но это чувствуется как что-то очень-очень нехорошее. «Святой» может чувствовать. Это объяснять он не умеет. А чувствовать умеет и может. Он умеет и может чувствовать даже то, для чего не помнит слов.
«Святой» встряхивается и отползает к окну еще чуть-чуть. Зря он вспоминал не-еду. Страшный неболезненный голос ведь хотел, чтобы он не боялся – а теперь ему снова страшно. Надо подумать о чем-то другом. Например, рассмотреть «чужих». Это вытолкает лишние мысли из головы. Может, на этот раз он даже запомнит, как выглядит тот, у кого страшный неболезненный голос. В прошлый раз не запомнил. С ним такое бывает, когда он боится. Он не запоминает где был и с кем. Сейчас где был – он запомнил. Но вместо того «чужого» – только его голос и тень собаки, большой и страшной.
Теперь он может смотреть. И запоминать. Теперь у него получается.
Страшный неболезненный голос – это наверняка тот, кто постарше. Большой. Очень-очень большой. Во всем. «Святой» не может объяснить, но само то, что он сейчас в комнате – уже очень много. Больше, чем «Святому» хотелось бы. А еще он самый старший здесь. И… да! У него тоже есть «шрамы»! Не такие, как у «Святого». Почти незаметные. Почти… красивые, что ли? «Святой» не знает, почему он так думает. Но шрамы и этот с голосом – им хорошо вместе. Нет-нет, плохой «Святой»! Нельзя так думать! Шрамы – это боль и зуд. Это плохо. Никому не хорошо – когда он со шрамами. Не думать так! Думать о другом.
Другой – моложе «своих». «Свои» сказали бы: да он же мелочь! «Свои» сказали бы: фигня вопрос! «Святой» ответил бы «своим», что те, кто с первого взгляда нестрашен – могут оказаться страшнее всего. И больнее всего. И лучше таких не трогать. Другой весь мятый, в нем всё торчит: волосы, одежда, локти по сторонам… Он весь такой тонкий… И острый. Кажется, об его коленки можно пораниться. Во всяком случае «Святой» ни за что не решился бы задевать их специально. Или даже не специально. И волосы этого молодого тоже торчат острыми кусками. И взгляд… какой-то острый.
Еще есть «заточка». Это определенно «она». «Заточка» ведь женского рода? И вот эти вот… ну… «сиськи», вот! Они ведь только у телок. И волосы длинные. Темные. Как коридор без лампочки. Ночью. Страшной ночью, когда жутко болит голова. И глаза как волосы. И когда смотришь в них – тоже болит голова. А «Святой» больше всего не любит, когда у него болит именно голова. И он без всяких мыслей – на голых ощущениях или как там оно зовется – шарахается назад. Подальше от «заточки» и боли.
Поближе к «оконному» «чужому».
– Блин, что вы тут делали с бедным пацаном, что он кидается от вас к первому встречному?
– Да я только придушил его слегка. По-другому было никак: он в руки совсем не давался. Но я уже все синяки зализал!
– Зализал?! Фу, Джейк! Тебе сколько лет, что ты до сих пор всякую дрянь с земли – и с землей – в рот тащишь?
– Кстати, да, Джейк. Лучше б вместо этого ты его помыл. И, пожалуй, накормил. Даже без оборотнечьего слуха слышно, как у него желудок урчит. Дэйв, закажи-ка пиццу. А лучше десяток, я тоже голодный.
Пицца. Это слово «Святой» знает. Голодный. Это слово «Святой» чувствует. Для этих слов есть другое слово – «еда». И после нее как раз может быть не-еда. Но это всегда потом. Сначала – еда. «Чужие» собираются есть. Может, они отвлекутся на еду достаточно, чтобы «Святой» ушел? Ну, или хотя бы оставят ему… часть от еды… хоть небольшую часть… Потому что он тоже голодный.
Отвлекаются «Заточка» и «Молодой». «Оконный» выходит куда-то. На этот раз через двери. «Большой» присаживается на корточки. Заглядывает в глаза. Что-то ищет там, словно в карманах шарит. «Свои» так шарят по нему, когда забирают с угла. Проверяют не оставил ли он себе бумажки. Или монетки. Или просто прикалываются. «Прикалываться» – это тычки и швыряние из стороны в сторону. Из рук в руки. И руками по коже. По одежде. Под одеждой. «Прикалываться» – больше страшно, чем больно. Это когда «своим» смешно. А «Святому» как раз совсем нет. «Святой» не хочет, чтобы «Большой» прикалывался над ним. Потому что он намного больше «своих». Значит, от него будет намного больнее. А это уже намного страшнее. Вот прямо сейчас.
Но «Большой» ничего не делает. Только смотрит. И только в глаза. Не шарит по телу. Не смотрит на шрамы. Смотрит только в глаза. И первым отводит взгляд. Это не первый раз, когда от «Святого» кто-то первым отводит взгляд. С «чужими» всегда так. Это только «свои» смотрят до упора. Выдавливая из «Святого» взглядом всё – кроме страха и боли. «Чужие» первыми отводят взгляд. «Святой» никогда не задумывается почему так. Ведь от думать болит голова. А у него итак слишком часто болит голова от «своих». Не хватало, чтоб еще и от «чужих» болела.
«Большой» отводит взгляд и подымается. Отворачивается. И машет «Святому» рукой в сторону двери.
– Пойдем. Тебя и впрямь надо отмыть. А то моя стая и взаправду взбунтуется.
Конечно, «Святой» никуда не идет. Единственное, куда он согласен пойти, это подальше от «чужих». Подальше – а не вместе с ними. Поэтому «Святой» просто отползает к окну. Благодаря «Оконному» «чужому» он уже знает, что через него можно входить. И даже сам додумался, что через него можно выходить. И сейчас он отползает к окну…
А когда уже наполовину вываливается из него – сзади его хватает «Большой». И, пожалуй, это даже хорошо. Потому что окно… ну, это, оказывается, высоко. Так высоко – что он даже открывает для себя новый вид страха. И, наверно, открыл бы для себя новый вид боли – не успей схватить его «Большой».
– Э-э-э-э, малыш! Ты куда? Ты чего это удумал? У нас ванная не тут. И умываться мы будем водой, кровью умываться не надо.
«Большой» говорит слишком быстро. «Святой» его почти не понимает. Зато понимает, что в окно ему точно не надо. Видно, «Оконный» – какой-то особенный, раз умеет ходить через окна. А «Святой»… ну, он просто не как все. Он просто как… никто. Это не делает его особенным. Значит он, в отличие от «Оконного», не может ходить через окна.
И от этого почему-то очень грустно.
Не больно и не страшно. Но как-то… паршиво… Так паршиво, что когда «Большой» ставит его под душ («Святой» знает, что такое «душ», он не такой дурак) – вода бежит не только по телу. «Святой» чувствует… он умеет чувствовать! Чувствует, что вода бежит и где-то внутри. Где-то внутри у него тоже душ. От которого очень паршиво.
Хуже, чем от мокрой одежды. И чужих рук на коже.
После душа всё становится… лучше. «Святой» знает это слово. Просто сейчас даже само оно становится лучше.
После душа – еда. И, оказывается, пицца – это намного вкуснее, чем коробка от нее с прилипшими ко дну кусочками. А еще он теперь знает новое слово – «мо-ло-ко». Уммм, хорошее слово. И живот от него меньше болит. И на вкус… На вкус это хорошо. Это тоже хорошо. У «Святого» здесь и сейчас как-то подозрительно много хорошего. Столько – что от мысли об этом даже как-то становится хуже. Но хуже – это уже привычней. И это снова лучше.
Вот только «хуже» и «лучше» слишком быстро сменяют друг друга. «Святой» толком не успевает распробовать ни того, ни другого. Слишком быстро. И от этого – слишком больно.
У него опять болит голова. Это самая больная его боль. Самая страшная. Самая-самая…
«Святой» зажмуривается, пытаясь не дать свету заползти к нему в голову. Потому что от света – когда болит голова – становится еще больнее.
Он и сам ползет. Ползет к стене. На ощупь. Потихоньку. Не слушая, что там кричат ему «чужие». А, может, и не кричат… Может, всего лишь шепчут… Но для него сейчас даже шепот – что крик. Это крик его боли. У него в голове. Это…
Стена.
Он дополз. Он смог. Он рядом.
Он бьется о стену со всей оставшейся силы.
Это тоже больно. Но это уже другая боль. А любая другая боль – лучше чем боль в голове. Потому что боль в голове – это самая больная его боль. Самая страшная. Самая-самая… Любая другая лучше, чем боль в голове. Боль, которая снаружи – лучше чем боль, которая внутри. Поэтому «Святой» пытается выбить из себя боль. Выманить ее наружу. И согнать ее прочь. Он хочет, чтоб было…
…небольно.
«Святой» даже глаза открывает. Впускает в них свет. И взгляд «Большого».
Тот смотрит прямо в него. Прямо куда-то внутрь. Наверно, он смотрит прямо на его боль. И под этим взглядом боль отступает.
Переползает к «Большому» черными шнурками по его рукам. Которыми он держит «Святого» за голову. По бокам. Касаясь ушей. И немножечко рта. Совсем не страшно держит. И от этого даже не больно. От этого даже – всё небольнее.
– Джейк…
– Позвони Хэймонду, Летти. Брэд, бензин остался? Тогда к ужину не ждите…
Странное место. Растения всякие прямо внутри, ну, в комнатах, а не на улице. И какое-то мягкое все. И чистое. Очень-очень чистое. «Святому» даже хочется еще раз вымыть руки. Или, может даже, залезть под душ. Вот прям в одежду, чтоб и ее помыть заодно.
И чтобы уйти отсюда.
«Святому» не нравится здесь. Здесь светло и чисто, и мягко… И эти… ну как их… «цветы»! Но «Святому» не нравится здесь. Здесь всё выглядит и пахнет приятно, но ощущается – как страх и боль. Пока что чужие. Но ведь в любой момент они могут стать и его?
Он хочет уйти.
– Слушай, потерпи, а? Я чую, что тебе тут не нравится. Но Хэймонд – он мой друг. И еще он доктор. Ты не знаешь, что такое доктор, да? Это человек, который может тебе помочь. Ну, я надеюсь на это. Он сделает пару анализов и скажет, как тебе лучше помочь. Это не больно, малыш. Вот увидишь.
«Святой» не хочет ничего тут видеть. «Святой» хочет только, чтоб было без страха и боли – а тут они чувствуются везде. Он тоже чует такие вещи.
И от вышедшего к ним мужичонки он никакой помощи не ждет. Он слишком долго «бомбил» на углу… и он совсем не такой дурак… он научился распознавать такие вещи… кто кинет бумажку – а кто пройдет мимо. Конечно, «Святому» и от бумажек было мало толку: так и так те бумажки все равно доставались «своим». И сколько б их не было – «свои» все равно были недовольны. Чуть больше. Чуть меньше. Но всегда. То есть чуть больше или чуть меньше боли и страха – но всегда.
Этот точно прошел бы мимо. Такие не помогают. А если и помогают, то, верно, каким-то другим, неизвестным «Святому» способом. Который, похоже, ему как раз предстоит узнать.
– Иди с доктором, малыш. Ну, не упирайся так. Ну! Ну что ты… Ладно-ладно, я пойду с вами. Иду, уже иду, видишь? Эт ненадолго. И совсем не больно. Вот точно тебе говорю. – И шепотом в сторону: – Эй, Хэймонд, а можно его как-то усыпить на время?
Все эти гудящие мерцающие машинки – это новый вид страха. «Святой» открыл его для себя сегодня. Новый вид страха без боли. Когда скулишь и лезешь к «Большому» Джейку на руки – а тебя пихают прямо в эти машинки, вот прямо в их нутро! Оно жуткое! Оно гудит. И издает другие непонятные звуки. И пусть от этого не больно, но «Святой» уверен, что это только пока.
Значит, ему надо уйти отсюда. Просто необходимо. Вот прямо сейчас!
– Всё-всё-всё! Уже всё, малыш! Уже всё. Успокойся. – Джейк кутает его в свою куртку. Неуверенно, неумело как-то одной рукой гладит по ежику волос, второй вжимая в себя посильнее. – Мы на улице подождем результаты. Да, малыш? Сейчас выйдем, воздухом подышим… Всё-всё-всё…
Воздух холодный. Под курткой теплее. И вообще: «Большой», который Джейк, нравится «Святому» всё больше. По крайней мере пока. Пока от него ничего не болит. Даже наоборот – как раз от него перестала болеть голова. Какой полезный «чужой»! Жаль, что нельзя забрать его к «своим»… «Святой» и спал бы с ним. Он уверен, что с ним-то как раз он смог бы заснуть. И никакая боль в голове не будила бы его по ночам.
– Джейк!
Снова этот… Хэймонд. На этот раз с бумажками. Только большими и белыми. Пожалуй, такие бумажки не понравились бы «своим». Ну, значит, и «Святому» они не нравятся. Значит, он на них и смотреть не будет. Постоит у Джейка за спиной. Прикасаться к нему не рискнет, конечно. Просто погреется. Джейк – как мусорный бак. Большой такой мусорный бак, в котором развели огонь. Возле таких приятно греться. Когда «свои» не против…
– Что скажешь, Хэйм?
– Хорошего – ничего. Кого-то твой пацан сильно разозлил. Потому что судя по травмам его очень хотели прибить. И у них почти получилось. Только вот потом… То ли они передумали в последний момент, то ли пацан просто попал в другие руки… В любом случае, тот, кто его лечил – он его спас, конечно. Вот только не вылечил ни хрена. Уж прости, что я так выражаюсь.
– Ты просто не слышал, как выражаюсь я, если меня завести.
– Я просто… Когда вижу такую топорную работу, просто сдержаться не могу! Ну, не умеешь – не берись! Хотя… Если б он не взялся, был бы твой пацан сейчас стопроцентно мертвый.
– Ему можно помочь? Убрать эти… ну, последствия…
– Нет, Джейк. Даже если бы у тебя были деньги на такие операции, а их тут не одна понадобиться… Мозг – очень хрупкий орган. Его легко повредить, а вот исправить – не то чтобы сложно… Основная сложность в том, что иногда этого сделать просто нельзя. Его мозг поврежден, Джейк. И последствия стали уже необратимыми. С твоего позволения я опущу весь хитроумный анамнез со всеми мудреными медицинскими терминами и скажу по-простому: он умирает. Он изначально получил слишком сложную травму. А отсутствие посттравматической терапии только усугубило процесс. Головные боли и деменция… ну, то есть снижение интеллектуальных способностей – всё это будет только прогрессировать. И даже серия операций… даже если эти операции будут успешными… Это максимум остановит процесс, но не повернет его вспять.
– А… укус?
– Джейк…
– Есть шанс, что мозг регенерирует?
– Джейк.
– Хоть какой-нибудь шанс?
– Джейк! Послушай! Теоретически – да. Но давай подумаем и о практической стороне. Даже если всё пойдет по «волчьему» сценарию – это, во-первых, не вернет ему память. Это исключено. Скорее наоборот – лишит его воспоминаний навсегда. Сейчас его воспоминания заперты внутри поврежденных клеток мозга. Это как крушение поезда, когда жертвы оказываются заперты в сплющенных искореженных вагонах. И доставать их оттуда с помощью резака – в нашем случае не вариант. Но если ты его укусишь и регенерация сработает – тело просто заменит старые, поврежденные, клетки новыми. И никаких воспоминаний внутри этих клеток, ясное дело, не будет. Как врач, тем более не психологического профиля, я сказал бы: ну и хрен с ними, с воспоминаниями этими. Если пациенту нужно ампутировать конечность, чтобы выжило всё остальное тело – сестра, готовьте операционную. Но в данном случае речь идет об оборотне. Без якоря. И с большой долей вероятности – этот якорь никогда не заиметь. Он и так не в себе, а ты еще хочешь засунуть внутрь него зверя. Дать ему силу – но не дать контроля. Потому что есть вероятность, Джейк, что даже регенерировав как оборотень, он так и не восстановит свои умственные способности. В этом случае мы получим олигофрена с силой и способностями оборотня. Который может что-нибудь сломать – чью-нибудь шею, например – не со зла, а совершенно случайно. Просто потому что он не понимает всю степень свой силы. И всю степень ответственности за нее. В лучшем случае, тебе придется воспитывать его, как детеныша, образно выражаясь, с нуля. Вот только у маленьких оборотней есть несколько лет в запасе перед первым полным превращением. Они сначала все-таки успевают научиться говорить и думать. А уж только потом из них начинают полноценно вылезать клыки и шерсть. А в этом случае тебе придется успеть обучить его за пару недель. А это нереально, даже будь он чертовым гением! И я еще раз повторю, что гораздо вероятней мы получим олигофрена… Джейк, оно того не стоит. Мне жаль пацана, но как врач я хочу тебе напомнить, что иногда риск от операции превышает прогнозируемый результат. И в этом случае ни один порядочный хирург не возьмется за такую операцию. Если, конечно, ему дорога его совесть. Ну, и лицензия.
– Вот поэтому-то, Хэйм, у нас теневая медицина и процветает.
– Джейк…
– Извини, мне пора. И спасибо… спасибо тебе за всё. Я… В общем, пока.
– Просто есть безнадежные больные. Ты ж воевал, ты помнишь…
– Нам правда пора.
– Джейк…
– Я позвоню. Ну, ты понял. Пока, Хэйм.
«Большой» тащит «Святого» в машину. Буквально швыряет внутрь. Противный визг. Удар в плечо, когда «Святого» швыряет вбок на повороте. Слившаяся в сплошную полосу дорога. И тяжелое дыхание «чужого». Оно успокаивается по чуть-чуть.
И останавливаются они уже спокойно.
Берег. «Святой» знает что такое «берег». Он даже помнит, что это такое. К «берегу» приходят «баржи». Это то, что перевозит «груз» для «своих». И однажды привезло им «Святого». Больше «Святой» на берегу никогда не был. Но иногда по ночам ему снится плеск воды. И иногда в его «иногда» – от этого звука становится легче. Меньше болит голова. Меньше страха внутри. Как-то больше… спокойствия… облегчения, пожалуй…
– Наверно, Хэйм прав, малыш.
«Святой» вздрагивает: он пытался расслышать плеск, и совсем забыл, что рядом «Большой». Голос «Большого» совсем не похож на плеск. Потому что от него не становится легче. Или спокойнее. Впрочем, и хуже не становится тоже. Просто голос. Лучше, чем у «Хэйма». «Хэйма» «Святой» почти не понимал. «Большой» говорит медленней. Четче. Понятней.
– Да, наверное, прав. Он врач, специалист. Ему виднее. Я тоже много чего повидал. Особенно на войне. Я был на войне, малыш. И Брэдли был. И наша малышка Летти тоже. И даже Дэвид. Ему еще и двадцати нет, а в уличных войнах он уже ветеран. У всех у нас были разные войны: Вьетнам, Афган, Ирак… И улицы Большого Лос-Анджелеса, конечно. Мы все ветераны. У Летти самые свежие раны. Ее воспоминания о «безнадежных больных» самые… не померкшие. Поэтому-то она и восприняла тебя в штыки. Ты не обижайся на нее. Просто она не хочет, отказывается привязываться – потому что еще не успела забыть, что «безнадежные больные»… безнадежны… Врачи таких даже не лечат. Не тратят на них силы и медикаменты. Врачи занимаются теми, кому могут помочь. – «Большой» поворачивается к «Святому», и когда их глаза встречаются, «Святому» на один момент кажется, что они вспыхнули красным. Как отгорающая бумага в мусорном баке. – А вот я всегда занимался теми, кому не могут помочь врачи. С самого начала. Мой отряд был моей стаей. Но я потерял почти всех в тех чертовых джунглях. Наших калифорнийских ребят вообще тогда больше всех полегло в тех чертовых джунглях. А, вернувшись, узнал, что потерял и семью. Проклятые гукигуки [прим. авт.: гук – разговорное слово, означающее «грязь, дорожное месиво, вязкая жидкость или еда; месиво, размазня»; (презрительно) «болван; деревенщина»; «поддонок» – пренебрежительное прозвище азиатов в американском военном жаргоне с середины XX века, во время войны во Вьетнаме в 1960-х годах это слово получило распространение среди американских солдат по отношению к любым азиатам]! Проклятые охотники! – «Большой» снова тяжело задышал. «Святой» чувствовал, как тот выдыхает из себя злобу. А еще боль. Много боли. Он выдохнул ее всю, и уже спокойно продолжил: – А через несколько лет пришел я однажды навестить товарища в ветеранский госпиталь, и наткнулся на Брэдли, его только привезли тогда. Уже из Афганистана тогда везли… И в общем вот так он у меня и появился. У меня была до него бета… Ты не поймешь сейчас, кто это такой. Ну и ладно. Просто сын моего товарища. Другого боевого товарища, не того, которого я навещал… Да ладно, не важно. Просто потом появился Брэд. И, знаешь, укус ему помог. И Дэйву, и Летти. Но это тоже сейчас не важно. Важно, что тогда я знал, что он поможет… А сейчас…
В голосе Джейка – боль и страх. Немного не те, что у «Святого». Но, в принципе, боль и страх, они хоть и разные всегда – но всегда одинаковые.
Боль и страх «Большого» очень сильные сейчас. «Святому» кажется, что они, пожалуй, такие же сильные – как боль в его голове и страх перед нею. «Святой» не знает этого наверняка – но он так чувствует. Он умеет чувствовать. И он хотел бы сказать это «Большому»… Хотел бы вспомнить нужные слова… Чтобы выманить боль «Большого». Как тот выманил боль из его головы. Он бы хотел… Даже если бы она перешла к нему. Этого «Святой» не боится. «Святой» привык к боли. И к страху. И к тому, что со своими болью и страхом он всегда один на один. Верней, он один – а болей и страхов много. А «Большой»… с его шрамами… с его голосом… с теплой курткой… и горящим баком внутри… и такими неболезненными руками… «Святой» хотел бы сделать для этого Джейка что-то хорошее. Сам он немного хорошего в жизни видел, поэтому толком не знает, каким оно должно быть. Знает только, что от этого точно не больно и не страшно. Как тогда, когда «Большой» держал «Святого» за голову, и ему становилось всё небольнее.
И он вдруг решается. Тянет руки к лицу «чужого», но хорошего Джейка. Прикасается осторожно – чтобы было не больно… и не отводит взгляда – чтобы было не страшно… И медленно двигает рукой вверх и вниз.
Ласка.
Он вспомнил новое слово. Он его раньше не знал… или знал только раньше… не важно! Благодаря Джейку – он будет звать его только Джейком, по имени, как Джоджо – у него теперь есть новое слово.
И новое чувство. Когда Джейк также кладет руку на его лицо. И также двигает ею. И от этого не больно, не страшно – а тепло и приятно. Это «ласка». Это что-то хорошее. Очень-очень хорошее. Это – то, что он сам, без страха и боли, вопреки всем страхам и болям, что были у него до этого момента, сам дал Джейку. И получил это в ответ.
Это ласка. Это хорошо. Это правильно. Без боли и страха – это очень, очень-очень редко. Но, оказывается, очень-очень правильно. Хорошо, когда нет боли. А, значит, не нужен и страх.
Он пытается сказать это Джейку. Потому что «Святому» очень важно сказать это. Найти для этого слова. Вспомнить их. И не забывать. Он уверен, что с этими словами, с этим чувством ему будет легче – забывать боль и страх. Может, они даже больше не вернуться… Может…
БОЛЬНО!!!
Джейк впивается куда-то в шею. Прокусывая до крови. Сжимая руками до боли. Рыча что-то – до страха.
Больно.
Страшно.
И больше всего – обидно…
Он знал, с самого начала чувствовал, что боль и страх от этого «чужого» будут самыми большими, больше, чем когда-либо от «своих». Но он никогда не думал, что они будут еще и самыми обидными. До полной черноты в глазах.
-
-
15.06.2013 в 09:09Ты разрываешь мне сердце!!!!!
-
-
15.06.2013 в 10:49-
-
15.06.2013 в 11:22Жалко "Святого", поубивала бы тех, кто с ним сделал такое!
Я надеюсь, что волчья регенерация даст свои плоды, но все равно боязно за мальчишку. Пусть я и знаю, что впереди ХЭ...
-
-
15.06.2013 в 20:25А в конце я аж почти расплакалась.
-
-
16.06.2013 в 21:06Регенерация и ее плоды будут уже в следующей главе
Спасибо, что поддерживаешь меня и мою Музу
Her Majesty Queen, я постараюсь не затягивать с продой, хоть меня уже и предупредили, что на работе меня поджидает аж несколько завальчиков, которые в мое отсутствие никто из сослуживцев заботливо не трогал
-
-
16.06.2013 в 22:45Просто "жизненных" концовок мне хватает и по жизни, хочется хоть в любимых фандомах отдохнуть душой.
Дорогой автор, я сейчас вам буду признаваться в любви!!!
-
-
16.06.2013 в 23:25-
-
20.06.2013 в 18:53вотк акая мне мысля пришла))))
-
-
21.06.2013 в 22:03-
-
21.06.2013 в 22:41